Лешкина любовь - Страница 20

— Не слушай ее, она сочиняет, — сказал Михаил, щуря свои красивые, нагловатые глаза. — Будущая артистка… репетирует очередной монолог.

Притопнув меховым ботиком, Ольга погрозила Михаилу пальцем:

— Как не стыдно! Не верьте, Алеша. И артистки из меня никакой не будет. Собиралась, да вот… обнаружилось, не хватает одного пустяка… таланта.

Лешка исподлобья посмотрел на Ольгу, все еще никак не понимая: шутит ли эта остроумная, чем-то располагающая к себе взбалмошная девушка или говорит правду?

Ольга наклонилась, взяла с крыльца Лешкину телогрейку и как-то просто, точно уже давно знала Лешку, набросила ему на плечи.

— Наденьте, а то простудитесь.

Весь зардевшись, Лешка пробормотал «спасибо», а Ольга, как бы не замечая его смущения, сказала:

— Мы сейчас уходим — не будем вам мешать, а вот если вечером вам взгрустнется, заглядывайте ко мне на огонек. Наша дача на улице Тимирязева… на углу, напротив аптеки. Знаете, где аптека? Приходите! Из Москвы приедут несколько знакомых. Между прочим, будет поэт Альберт Карсавин, приятель Мишеля.

— Олечка, а Саша Пушкин тоже будет? — наклоняясь к Ольге, спросил Михаил.

— Приходите, я буду вам очень рада, — еще раз повторила Ольга, не обращая на Михаила никакого внимания.

И она пошла по тропинке к сосновому бору, белому от инея, перешагивая через поленья, разбросанные по затвердевшему тонкой корочкой лежалому снегу.

Следя взглядом за Ольгой, Михаил приблизился к Лешке и негромко спросил:

— Как птаха, первый сорт?

— Н-не знаю. — Лешка вздохнул, посмотрел Михаилу в лицо и тут только заметил, что он сбрил свои усы.

— Брось притворяться, по глазам вижу — влип! — обдавая Лешку горячим дыханием, торопливо говорил Михаил. — Хочешь, будет твоя, могу уступить…

— Что ты мелешь! — оборвал его Лешка. — Ну разве можно такое про девушку?

Михаил дернул Лешку за козырек кепки и побежал, насвистывая, вслед за Ольгой.

— Заявляйся часикам к восьми, я там тоже буду! — прокричал он, не оборачиваясь, и скрылся за деревьями.

Лешка еще долго стоял, глядя на безмолвные сосны, огрузневшие под тяжестью серебристых риз, и ему уже не хотелось ни колоть дрова, ни варить наскучивший картофельный суп. В потемневших глазах его отражалась безысходная тоска.

Было уже около десяти часов вечера, когда Лешка, исколесив вдоль и поперек Бруски, остановился на углу улицы Тимирязева, напротив аптеки. Он не сразу открыл калитку, не сразу вошел в маленький садик, в глубине которого виднелась дача.

Из широких незашторенных окон на черные стволы деревьев падал холодный багряный свет, чем-то напоминая летние тревожные закаты на Волге, почти всегда предвещающие неспокойную, ветреную погоду.

Не доходя до веранды, Лешка замедлил шаг, невольно засматривая в окно. А там, в просторной пестрой комнате с огромным шелковым абажуром, свисавшим с потолка, будто огненный шар, кривлялись в незнакомом Лешке танце какие-то пары. Мелькали широкие спины молодых людей и обнаженные до плеч руки девиц.

«Зачем я сюда притащился?» — как во сне спросил себя Лешка. И все, что он видел сейчас, ему тоже казалось сном — кошмарным сном нездорового человека.

Вдруг где-то что-то упало, потом распахнулась дверь, и на темную веранду, топоча ногами, вышли двое.

— Оля… Оля, — донесся до Лешки нетерпеливый пьяный голос.

Но его тотчас перебил другой, уже знакомый Лешке:

— Пусти меня, Альберт!

Лешка поспешно поднял воротник и зашагал к выходу, уже нисколько не заботясь о том, что его могут заметить.

Он еще не успел дойти до калитки, как позади послышались шаги. Кто-то бежал, пыхтя и отдуваясь.

Лешка обернулся. Прямо на него, не разбирая дороги, без оглядки несся рослый парень, волоча за собой пальто.

— Ты-ы? — ахнул он, останавливаясь напротив Лешки.

Это был Михаил.

— Пойдем отсюда, пойдем скорее! — надевая пальто, говорил он, куда-то торопясь, словно опаздывал на поезд.

Они свернули за угол налево, потом направо и так бродили молча по Брускам, пока не устали.

У какого-то домика в глухом переулке Михаил опустился на лавку и кивком пригласил Лешку присесть рядом с ним.

— Кто она такая… твоя Ольга? — спросил Лешка, и спросил просто потому, что уже невыносимо было молчать.

— Так, никто… неудачница, вроде меня. Мать — киноартистка. Она тоже думала сделаться звездой экрана, да ничего из этого не вышло.

Вдруг Михаил повернулся к Лешке и положил ему на колено руку.

— Не думаешь ли ты… будто я убежал от ревности? От ревности к этому шалопаю Альберту?.. Нет! Мне… мне так все это надоело, так надоело!

Лешка неопределенно хмыкнул, ничего не сказав.

Вновь воцарилось молчание.

«Не затащить ли его к себе и… угостить? Купил же я зачем-то четвертинку?» — подумал Лешка, косясь на Михаила, уронившего на руки свою большую голову. Но тотчас выругал себя и стиснул кулаки.

— Смотри, в башку себе не возьми, будто я хочу тебя утешать или… читать какие-то наставления… Терпеть не могу! — сказал немного погодя Лешка, и вырвалось это как-то неожиданно даже для него самого. — Если хочешь, я… ну, расскажу тебе про себя. Не легко душу наизнанку выворачивать, я понимаю это, другому бы не стал… ни за что не стал бы.

Лешка посмотрел на свою ладонь с запутанными бороздками, еле заметными при бледном свете лампочки над их головами.

— У каждого из нас в эти годы… когда мы из желторотых птенцов вырастали, были свои… боги, — помолчав, снова заговорил Лешка, все еще что-то пересиливая в себе. — У одного — отец, у другого — учитель, у третьего — брат или старший товарищ. А у меня мать моим богом была. Справедливая, добрая… Мог бы, наверное, все самые лучшие слова, какие ни есть на свете, отдать матери. И было бы еще мало. Отец, партийный работник, вечно пропадал — то засиживался у себя в райкоме, то мыкался по колхозам, то уезжал в Саратов. И я видел его редко. Со мной всегда быть мать. Она работала в библиотеке. Книги были ее радостью, ночи напролет за ними просиживала. А когда успевала все по дому делать и мне, несмышленышу, сказки рассказывать — не знаю… Эге, я что-то глубоко в историю залез. — У Лешки покривились уголки губ. — Буду короче для ясности… Теперь я часто думаю, что отец уже давно не любил ни мать, ни меня. Но узнал я об этом невзначай, на свою беду, год назад, за несколько дней до того, как не стало матери. Вернулся раз домой часов в десять вечера из школы с комсомольского собрания, раздеваюсь в прихожей, а в столовой крупный разговор. Прислушался — отец говорит. И он даже не говорил, а кричал: «Если на то пошло, то вот, на тебе правду, — да, не люблю я тебя! Слышишь, не люблю!»