Лешкина любовь - Страница 107

107

— Давай подмогну, — сказал Женька. — Воды чистой принести?

— Сбегай, — обрадовался Серега. — Помои вылей за туалетом, а воды из бочки нацеди.

Когда первым заявился Кислов в залубеневшем от бетона комбинезоне, точно стальном панцире, в комнате все уже было прибрано, а на столе, в стеклянной банке из-под квашеной капусты, красовался букетик глазастой ромашки. Тут же сидели рядышком Серега и Женька, пили чай, похрустывая «челночками», — баранками, очерствевшими до чугунной твердости.

— Никита Герасимович, снимите свои чеботы у порога, — попросил Серега бетонщика. — А то наследите.

— Чего ты? — переспросил хмурый Кислов, чуть не до самых глаз заросший прихваченной изморозью щетиной.

— Разве ослепли: полы-то чистые!

Тупо глянув на желточно-светлые, в черных щелях, не просохшие еще половицы, пахнущие смолкой хвоей только что распиленного на доски бревна, Кислов махнул безотрадно рукой и молча затопал к своей койке. Достал из тумбочки прокопченную кастрюлю, байку каких-то консервов и отправился на кухню варить обед.

— Поживи с такими в чистоте и уюте! — раздраженно сказал Серега, подкладывая к Женькиному краю колечки «челночков». — А Урюпкина раз за таким «благородным» занятием застал: полотенцем Анисима вытирал свои ботинки.

И тотчас отвлекаясь от мало приятного разговора, спросил, ласково вороша на голове Женьки копну непослушных жестких волос:

— Я уж решил, забыл ты меня. Пять дней не наведывался.

Из-под мохнатых ресниц на Женьку смотрели лучившиеся добротой глаза — сейчас прозрачной синевы.

Степенно ставя на стол эмалированную кружку, Женька объяснил:

— Три денечка в школе с ребятами ишачил. Ну, побелка и покраска там, ремонт парт, дверей и т. д. К слову, наш класс за отличную работу на Доску почета занесли! А два дня сено возил на тележке с вырубки. В июне вместе с дедом Фомой косили для нашей Зойки. Дед каждое лето помогает. Я-то пока… еще учусь. Больше он машет косой.

— Меня что не позвал?

Женька потупился.

— У тебя своей работы под самые завязочки.

Помолчав, снова заговорил, заговорил удушливо-сдавленным голосом:

— А потом… а потом…

И — осекся.

— Ну, а что потом? — Серега выжидающе глянул на Женьку, уронившего на грудь голову.

— У меня лунный камень уворовали. И все другие мои сокровища.

— Какие же у тебя еще были сокровища? — участливо спросил шофер.

— Зажигательное стекло — я его выменял у одного мальчишки на лук со стрелами. И еще три значка. Такие мировецкие значки! Один к двадцатипятилетию окончания Отечественной войны был выпущен. Второй назывался «Суздаль». Есть такой старый город с древними церквями, а третий… третий мне чапаевец подарил. Значок Чапаевской дивизии. Мне за него чего только не сулили ребята, а я — железно…

— Из дома украли?

Женька потряс головой.

— Не… из тайника. В дупле дуба на кладбище. Санька Жадин стащил.

— А почему ты думаешь, что он?

— А мне Хопровы сказали. Он им похвалялся моим лунным камнем.

В комнату ввалился, хлопая, как всегда, дверью, Урюпкин и, как всегда, навеселе.

— Честной компании мой воздушный поцелуй! — хохотнул шофер, размашисто ставя на угол стола бутылку портвейна. — Надеюсь, трезвенники не оскоромятся от вида сей посудины с целительной влагой?

Серега промолчал, а Женька, поперхнувшись, отвернулся.

— Дожил, что называется, до последней пуговицы! — продолжал с горечью в голосе Урюпкин, становясь в свою излюбленную позу: руки в бока, а грудь колесом. — Робил на Сахалине, мотался по Чукотке, и каждый день веселился по первому разряду! Но непредвиденное роковое происшествие оборвало мою шикарную жизнь: отдала концы мать — разъединственное родное существо, и пришлось приземляться в Казани. А после свершения печального обряда слуга ада, в образе вербовщика, соблазнил меня податься на эту сверхвеликую стройку. Но я же не для обозрения красоты Жигулей сюда прискакал! Так или не так? А заработки здесь… тьфу да разотри! Дворником на трех ставках в столице Татарии и то больше мог бы зашибать! И приходится мальчику глотать это презренное пойло.

Тут Урюпкин схватил со стола бутылку и потряс ею над головой.

Во время разглагольствования Урюпкина в комнату боком протиснулся никем не замеченный Анисим. Также боком он прошмыгнул к своей койке, стащил с ног белесые от пыли разношенные сапоги и, сопя тяжело, принялся что-то шарить под кроватью.

— Анисим, они у дверей, твои чувяки, — сказал Серега. — Я полы мыл, ну и… Да, между прочим, когда выдвигал из-под койки твой чемодан, чтобы протереть, он был полуоткрыт. Ты забыл, наверно, запереть его.

— Как полуоткрыт? — поворачиваясь к Сереге бледнеющим лицом, переспросил Анисим. — Я к чемодану со вчерашнего вечера не прикасался. А ключ у меня…

Не договорив, Анисим снова нагнулся и, кряхтя, выволок из-под койки тяжелый чемоданище.

— Замок… сломан замок! — вскричал исступленно парень.

Откинув крышку, он принялся лихорадочно выбрасывать на постель содержимое чемодана: рубашки, носки, шарф, свитер… Когда на койку была брошена последняя тряпка, Анисим плюхнулся на пол, закрывая руками лицо.

— Перед Гамлетом встал неразрешимо трагический вопрос: быть или не быть? — насмешливо воскликнул Урюпкин.

Внезапно Анисим вскочил и кинулся к Урюпкину. Свирепея, он выбил из его руки бутылку и, схватив за ворот спецовки, закричал:

— Бандит! Ворюга! Это ты… ты стащил у меня два отреза. Два отреза на костюм и пальто. Ты, больше некому, расподлая твоя душонка!

107